№ 12(066), 2012 года.

Беды хаджи Ахмада

Уважаемые читатели, мы продолжаем публиковать произведения известного египетского писателя Аля АЛЬ-АСУАНИ. Два романа автора – «Дом Якобяна» (2002) и «Чикаго» (2007) – были переведены на русский язык. Аль-Асуани вошел в список пятисот самых влиятельных мусульман мира (2010), является лауреатом многочисленных международных литературных конкурсов.

Сегодня предлагаем вашему вниманию перевод рассказа «Беды хаджи Ахмада» из сборника «Дружественный огонь».

Хаджи Ахмад вернулся домой после того, как он совершил в мечети дополнительную молитву месяца Рамадан, и сел смотреть телевизор, дожидаясь, пока его жена, хаджи Даулят, позовет его есть сухур[1]. Наконец хаджи Ахмад медленно поднялся, сел за стол, засучил рукава своей галабеи, произнес «именем Бога, Милостивого и Милосердного» и приступил. Он начал со стакана теплого лимонного сока, который должен был одновременно играть роль и дезинфицирующего препарата для пищеварительной системы, а также подготовить желудок к предстоящей работе, чтобы еда не застала его врасплох. В это же время служанка-филиппинка шла по коридору и несла поднос с едой в комнату хаджи Аззама, престарелого отца хаджи Ахмада, жившего с ними вот уже два года.

1.jpg

Хаджи Ахмад протянул руку и оторвал большой кусок от горячей, только из печи слоеной лепешки, плавающей в масле, и погрузил ее в тарелку с бобами, которая стояла рядом. Бобы прошли сложный кулинарный процесс: сначала их тушили на медленном огне, затем лущили, потом размяли их в пюре и смешали с кусочками помидоров, и наконец, подали на стол с правильным количеством кукурузного масла, лимона, перца и тмина, что превратило их в изысканное блюдо, достаточно плотное для того, чтобы выдержать целый день поста. Хаджи блаженно прикрыл глаза и стал медленно их жевать, подобно виртуозу, играющему на своем инструменте для разминки незатейливую мелодию перед тем, как подарить этому миру симфонию.

– Благослови тебя Бог! – умиротворенно пробормотал хаджи Ахмад, пережевывая еду.

– И тебе доброго здоровья, – отвечала ему жена.

Хаджи уже решил, что после бобов он отдаст должное омлету с петрушкой, стоящему справа, и запьет его стаканом холодного асуанского каркаде, оставив таким образом достаточно места для нескольких вареных яиц, которые он собирался съесть прямо так, без хлеба, дабы не потерять полностью аппетит и быть в состоянии отведать и десерт, состоявший из рисового пудинга. Застывшая молочная поверхность пудинга была изысканно украшена кокосовой стружкой.

Однако как только хаджи Ахмад протянул руку за вторым куском лепешки, раздался пронзительный, душераздирающий крик. Хаджи Даулят подпрыгнула в испуге, ее кресло с громким стуком опрокинулось на пол, и муж поспешил ей на помощь настолько проворно, насколько это ему позволяли ревматизм и лишний вес. Филиппинская служанка застыла у входа в комнату хаджи Аззама, ее азиатское лицо выражало ужас, комната же была наполнена угнетающей тишиной. Хаджи, когда он зашел туда, показалось, что воздух в комнате тяжелый и затхлый. Он увидел своего отца, вытянувшегося в кровати, его беззубый рот был открыт, а глаза смотрели в пустоту, на старом морщинистом лице застыло удивленное выражение, как будто встреча с Вечностью стала для него сюрпризом.

Хаджи Аззам был мертв, и Даулят испустила громкий, протяжный крик, чтобы оповестить таким образом соседей о случившемся несчастье, а ее муж бросился на тело своего отца и уткнулся лицом в его грудь, заходясь в рыданиях как маленький ребенок. Когда он пришел в себя, комната была пуста; он поднялся, отер рукавом слезы и прочел аль-Фатиху. Затем закрыл покойнику глаза и рот, накрыл с головой простыней и отправился звонить по телефону, чтобы сообщить печальные вести родственникам и знакомым.

Часом позже хаджи Ахмад, успевший переодеться в костюм, сидел, окруженный пришедшими выразить соболезнование, в кабинете, а служанка-филиппинка обносила собравшихся подносом с холодной водой и кофе. Сначала пришли соседи, после – дети усопшего.

Хаджи Ахмад привык справляться с тяжелыми ситуациями. Он был самым старшим ребенком, а работа строительным подрядчиком научила его прибегать к здравому смыслу и закалила его нервную систему. Помогали и его глубокая религиозность, и хорошая осведомленность в вопросах веры. Вот он сейчас сидит с гостями: молча, с низко наклоненной головой, на лице одновременно написаны горе и смирение, что выдает по-настоящему верующего человека. В отличие от остальных, хаджи Ахмад не плачет и не бьется в конвульсиях, но горе скалой давит на его бедное сердце, взгляд печален, а губы шепчут стихи из Книги в надежде, что это как-то уменьшит боль. Сегодня хаджи должен был думать только о своем отце, вспоминать, как тот заботился о своих детях, жертвуя ради них всем, как, до конца исполнив свой долг, он готовился предстать теперь перед Всевышним. В какой-то момент он поднял голову, чтобы потянуться и хрустнуть шеей (обычная, ничего не значащая привычка, вроде той, как поигрывать ремешком от часов или во время разговора крутить свой ус двумя пальцами). Однако именно этот жест заставил хаджи посмотреть на часы, висящие на стене. Было полчетвертого утра, и, когда хаджи Ахмад снова наклонил голову вниз, что-то изменилось и стало щекотать его мозг, как маленькая, противная соломинка. Хаджи попытался вновь погрузиться в тягостные размышления, но ничего не выходило. Соломинка продолжала щекотать его изнутри, пока он не понял: он еще не поел. Беда нагрянула, когда он едва успел проглотить ложку еды, теперь же до первой утренней молитвы оставалось около четверти часа, и желудок хаджи требовал пищи. Дело в том, что хаджи был голоден, очень голоден.

Осознав это, хаджи Ахмад смутился, даже испытал стыд. Он себя презирал. «Ты хочешь, – говорил он себе, – набить себе брюхо сейчас, когда твой отец умер лишь час назад? Неужели ты не можешь перетерпеть голод хоть один день из уважения к тому, кто воспитал тебя и сделал состоятельным человеком? Души мертвых могут слышать и видеть, и возможно, душа твоего отца смотрит на тебя с грустной улыбкой и презирает тебя за неблагодарность. Как же быстро ты перестал скорбеть и обратил помыслы к омлету и бобам?» Хаджи громко произнес «взываю к Богу Милосердному» и резко повернул голову вправо, как будто желая избавиться от дурных мыслей, но Шайтан, да проклянет его Всевышний, хитер. Вот он нашептывает бедняге спокойным, убедительным голосом: «К чему весь этот шум? Неужели сухур считается теперь чем-то предосудительным или, может быть, это запрещено религией?» Он знал себя слишком хорошо, чтобы думать, что сможет вынести целый день поста без того, чтобы поесть перед рассветом. Если не поесть сейчас, то он нарушит пост завтра, а это уже грех! Следует поесть потому, что завтрашний день будет тяжелым: нужно посетить обмывание, пеленание, похороны, его ждет и масса других сложностей! Не выдержит он этого на голодный желудок! А тут еще все эти сидящие рядом люди, и всего за несколько минут до того, как выстрел пушки возвестит начало нового дня! Неужто они ничего не поели? Были бы голодные, не сидели бы тут такие притихшие! Точно, они что-то перехватили перед тем, как явиться сюда и начать лить слезы по безвременно усопшему. Да он сам, если бы его отец умер где-то в другом месте, непременно бы поел перед тем, как отправиться отдать последнюю дань уважения. Это естественно и нет в этом ничего такого предосудительного.

 Ровно в три сорок утра он, наконец, решился. Оставалось пять минут, и хаджи подпрыгнул на месте так, как будто вспомнил что-то очень важное и ринулся прочь из гостиной, бормоча на ходу извинения. Он прибежал по узкому коридору в кухню, где застал свою жену, хаджи Даулят, стоящую безо всякого дела, как если бы она его специально поджидала и как будто долгие годы совместного проживания научили ее ждать появления мужа на кухне именно в этот момент. Даулят понимающе на него посмотрела. Глаза ее были заплаканы, грустным и дрожащим голосом (она долго тренировалась говорить с дрожью) она спросила: «Хочешь чашку кислого молока?»

Несмотря на все принятые женой предосторожности, ее голос и поза заставили хаджи подумать, что между ними есть какой-то заговор, и он закричал: «Молоко? Какое еще молоко?»

Низко наклонив голову, как будто ей стало стыдно, Даулят вышла из кухни. Когда шаги ее затихли, хаджи Ахмад плотно закрыл кухонную дверь. На мраморной столешнице рядом с раковиной стояла тарелка с бобами, из которой он успел съесть лишь одну ложку.



[1] Сухур – предрассветная трапеза во время Рамадана.

«МК в Египте», № 12(066), 24 июня – 7 июля 2012 года.

 

Вам также может понравиться: